Танцующая с Ауте - Страница 117


К оглавлению

117

Сияющие пальцы на моих плечах сжимаются так сильно, что, наверное, оставят синяки. Безупречность его экранирования даёт щель, и я вдруг оказываюсь в круговороте его эмоций, его гнева. На какое-то ослепляющее мгновение становлюсь Арреком.

Ярость. Ярость от её непонимания, от её покорности, от этого дурацкого фатализма.

Господи, да как она может вот так запросто отказываться от борьбы, от сопротивления? Смириться?

Жизнь, жизнь, жизнь. Эта страсть, эта цель наполняет всё существование. Единственное, что важно. Жизнь и честь. Жизнь и достоинство. Жизнь. Что бы ни случилось — жизнь уникальна, жизнь неповторима, жизнь требует защиты и сохранения. Жизнь прекрасна. Прекрасны города на закате, прекрасен ночной океан, прекрасны сюрреалистические Небеса Эль-онн. Смерть есть смерть — мрак и ужас. Нет ничего прекрасного в том, когда время для тебя заканчивается, только вечное ничто. Бесконечное никогда. Недостижимость. Исчезновение. Потеря.

Мой разум в ужасе отшатывается от жутких перспектив, воспринимаемых им как само собой разумеющееся. Как… как он может жить, зная, что впереди ожидает… это?

Обвисаю в его руках, жадно хватаю ртом воздух, мои когти оставляют на сияющих плечах кроваво-красные полосы.

— Нееее-ет!!!

Он мгновенно закрывает свой разум, подхватывает. Моё оседающее тело… — Не надо, пожалуйста, не надо!

Это я тоже крикнула.

Какое-то время просто дрожу, пытаясь прийти в себя. Как столь прекрасное и столь ужасное могут уживаться в одном? Искрящаяся, полная света и музыки жизнь… и тут же рядом этот первобытный ужас, такой спокойный, такой привычный, такой отвратительный… А я удивлялась, что люди умудрились сохраниться как биологический вид! У бедняжек просто не было выбора. Кажется, я начинаю понимать, что они понимают под словами «воля к жизни». О, Ауте.

Сердито прижимаю уши к черепу, сверкаю острой белизной клыков.

— Не смей, слышишь? Атеист хренов! Не смей делать такое со мной, с собой. Не смей. — Теперь мой голос звучит совсем спокойно и очень решительно.

Он резко выдыхает, почти облегчённо. Похоже, последняя моя вспышка несколько выбила невозмутимого дарая из колеи.

— Кажется, у вас несколько иные представления о том, что происходит с человеком после смерти?

Ага, он произнёс это слово, причём не с отрицанием, а с неким, пусть и чисто познавательным, но всё же позитивным интересом. Прогресс.

— С человеком? А кто вас знает, придурков несчастных. Но вот с эль-ин… Слушай, ты воспринимаешь хоть что-то из того, что я говорю? Коллективный разум, сохранность всей информации… Куда, по-твоему, может исчезнуть личность эль-ин, если она вся внесена в матрицу Эль?

До него начинает доходить.

— Вы… остаётесь? Как часть Эль?

— Как часть Эль, как отражение в генетической памяти потомков, как духи и призраки, как тени Ауте, как… Души сливаются с… кто их знает, с чем они сливаются, но несчастными при этом вовсе не выглядят. А знал бы ты, сколько раз наши мёртвые начинали появляться из Ауте целыми толпами, неся то гибель, то спасение… Наконец, может капитально не повезти, наткнёшься после смерти на какого-нибудь беспринципного некромана, тогда вообще начинается та-акое веселье…

— Похоже, вы только после смерти и начинаете веселиться!

Я несколько озадачена бьющим из него сарказмом. Опять мы говорим на разных языках.

— Угу.

— Тогда скажите мне, моя леди… — в великолепно поставленном голосе отчётливо слышны приторно-вкрадчивые интонации, — почему же, если смерть у вас так… незначительна, почему вы так убиваетесь по своим погибшим?

Он что, действительно не понимает?

— Да потому, что они потеряны для нас, для оставшихся в живых! Смерть прерывает всё — это закон, выстраданный таким количеством крови, что даже мысль о его нарушении кощунственна. Любые прежние отношения с ушедшими запрещены, запрещены категорически. Войди сейчас сюда воскресший Иннеллин, мы бы и не взглянули друг на друга. Он потерян для меня, как и все остальные. Моя дочь где-то существует, в какой-то форме она есть, но мне нет места рядом с ней и никогда не будет. Это… это больно.

О чём он думает? Этот человек похож на темпоральную бомбу замедленного действия — гладкая, холодная поверхность, и никак нельзя узнать, что там внутри и от какого неосторожного слова, от какого бездумного действия эта штука рванёт. Потрясающе. Как я дошла до того, чтобы оказаться в чём мать родила в руках одушевлённой бомбы? Одна из загадок жизни, я полагаю.

Хватка на моих руках становится жёстче. Почему-то мне кажется, что весь этот разговор прошёл совершенно впустую. Дарай как был при своём мнении, так при нём и остался. Тем не менее его слова опять застают меня врасплох.

— Ну, раз уж ты так твёрдо вознамерилась «утончённо наслаждаться оставшимися мгновениями бытия», то я не совсем понимаю, как сюда вписывается решение избегать эмоционального контакта с родственниками. Даже мне видно, что это — изощрённая форма самоистязания. И ты действительно не должна проходить через всё одна.

Сукин сын!!!

Рывком высвобождаюсь, опять оставив на безупречном перламутре кожи длинные царапины. Отворачиваюсь, иду в спальню, резкими, сердитыми движениями одеваюсь. Хорошо, что ткань такая прочная, соизмерять мышечные усилия у меня сейчас нет ни малейшего желания. Аррек наблюдает за мной, прислонившись к дверному проёму.

Гад.

Глава 20

Крылом оттесняю арра в сторону, выхожу на террасу. Не оборачиваясь, сообщаю человеку, что сейчас мы направляемся в Дериул-онн, откуда меня проведут к Хранительнице Эвруору, а он останется под присмотром дражайших родственничков. Спиной ощущаю, что этот план у него восторга не вызывает, но всё-таки у человека хватает благоразумия промолчать. Срываюсь в полёт, несколько взмахов крыльев — и парящий в сиреневых туманах дом остаётся далеко позади.

117