Танцующая с Ауте - Страница 140

140

Прав. Опять.

— Я — ребёнок.

— Назови мне хоть одного эль-ин, который не является ребёнком.

Я задумываюсь. Гм…

— Вы должны быть детьми, должны вечно удивляться и вечно изменяться, чтобы сохранить себя. Когда ребёнок окончательно и бесповоротно превращается во взрослого, он умирает. Это, а не физиология, делает смертными людей и бессмертными эльфов. И это, как мне кажется, убивает эль-э-ин. После туауте трудно оставаться наивной.

Яростно прядаю ушами.

— Ты-то откуда знаешь? Тоже мне, эксперт по эль-э-ин выискался!

— Ты — лучшая для этой работы. Но дело ведь не в этом. Так?

— Нет.

— Дело в дочери Нуору. Но ты ведь хочешь этого. Ты ничего на свете не хочешь так, как возможности быть рядом с этой девочкой.

— Аррек, Аррек, ты просто не понимаешь. Они не понимают. Быть эль-э-ин — больше, чем быть просто матерью. Это… Это… Я убила Нуору-тор. Как я смогу смотреть в небесно-голубые глаза её дочери и говорить, что я убила её мать?

— Что ты открыла глаза её матери. Нуору-тор приняла решение сама. И какая разница, что понимают или не понимают остальные? Ты понимаешь. И ты сможешь научить девочку. Никто, кроме тебя, не годится на эту роль.

— Я убила свою дочь! Какое право у меня есть…

— А-а, вот мы и добрались до истины. Антея, посмотри на меня. Антея! Откуда этот мазохизм? Да, в гибели твоей дочери есть твоя вина. Ты имеешь право наказывать себя за это так, как считаешь нужным. Ты можешь даже наказать весь свой народ, допустивший подобное. Родителей, не сумевших скрутить тебя по рукам и ногам. Меня, просто за компанию, да и вообще в чисто профилактических мерах, оно вредно не будет… Но какое право ты имеешь наказывать ни в чём не повинного ребёнка! — Последние слова он рычит. Тихо так. Страшно.

Замираю, глядя на сияющее чистым перламутром создание. Прав. Опять прав. И вновь всплывают в памяти строки, намертво связанные в моём сознании с этим странным человеком.

«Tiger, tiger, burning bright…»

По удивлённому выражению его лица понимаю, что произнесла это вслух. Застенчиво улыбаюсь, отвожу глаза. Он сгребает меня в охапку, прижимает к себе, и я вдруг понимаю, что проиграла, что приму эту ответственность, и это положение, и этого ребёнка. Мысли бешено скачут в поисках какого-нибудь ещё логичного, или, скорее, алогичного аргумента, при помощи которого удастся отвести надвигающийся кошмар.

— Мне придётся впустить в себя Эль…

Вот это его достало. Ауте, как же это его зацепило! Очевидно, практика делить своё сознание с сотнями миллионов других, не всегда живых и далеко не всегда разумных существ здорово беспокоила хитроумного дарай-князя.

— Ты… не хочешь?

— Да. Нет. Не знаю. Я… Я очень тоскую по этому. Ты не представляешь, что это такое — ощущать всю мощь своего народа за плечами, всю мудрость, на которую в случае необходимости можно опереться. Все эти воспоминания, готовые прийти по первому зову, весь опыт. Для Хранительницы это, должно быть, ещё чудесней, ещё полнее. Но… Если я впущу их, то не смогу не почувствовать боль всех прежних эль-э-ин. Их сочувствие. Их прощение. Я… заплачу.

— А ты боишься плакать?

Утыкаюсь ему в плечо.

— Да, — тишайший из шепотов.

Ну и глупо же мы сейчас, должно быть, выглядим. Сидим на полу в пустой комнате, обнявшись, и бормочем какую-то сентиментальную чушь. Зажмуриваюсь так сильно, что глазам становится больно. Плакать не буду. Не буду.

Его рука скользит по моей спине, по сжатым в яростный комок мускулам.

Так вслушиваются (в исток
Вслушивается — устье.)
Так внюхиваются в цветок:
Вглубь — до потери чувства!

Мои глаза удивлённо распахиваются. Генетическая память услужливо подсказывает значение слов на древнем языке и имя автора. Ах, похоже, не одна я разбираюсь в доисторической поэзии.

Так в воздухе, который синь, —
Жажда, которой дна нет.
Так дети, в синеве простынь,
Всматриваются в память.

Так вчувствывается в кровь
Отрок — доселе лотос.
Так влюбливаются в любовь:
Впадываются в пропасть.

Голос Аррека, мягкий, успокаивающий, обволакивается вокруг меня легчайшим из одеял. Глаза начинает подозрительно щипать.

Друг! Не кори меня за тот
Взгляд, деловой и тусклый.
Так вглатываются в моток:
Вглубь — до потери чувства!

Мои плечи всё ещё вздрагивают в безуспешном усилии сдержаться, но из глаз уже текут, опережая друг друга, горячие, обжигающе яростные слёзы.

Так, в ткань врабатываясь, ткач
Ткёт свой последний пропад.
Так дети, вплакиваясь в плач,
Вшептываются в шёпот.

Рыдаю самозабвенно, горько, безутешно. Плачу, как может плакать лишь обиженный ребёнок, маленький ребёнок в страшном мире взрослых.

Так вплясываются… (Велик
Бог — посему крутитесь?)
Так дети, вкрикиваясъ в крик,
Вмалчиваются в тихость.

Плачу обо всех погибших за триста лет глупого, никому не нужного кровопролития. О жертвах Эпидемии, прошлых и будущих. О горькой морщинке на юном лбу моей матери, о боли в глазах отца и неожиданно уязвимом взгляде Раниэля-Атеро. О потерянности Вииалы и непонимании Виортеи, о золотоволосой Эве, погибшей так страшно. О Нуору, неукротимой Нуору, даже в смерти оставшейся такой прекрасной. Об Ольгрейне, о тех беднягах, что были убиты Ллигирллин, и о Рубиусе, столь рано взвалившем на свои плечи столь многое.

Об Иннеллине. Моём Иннеллине, моём барде, моей душе. Никогда, никому я не расскажу о твари, встреченной во время путешествия к Эвруору, никогда не признаюсь, чего мне стоило воскресить ту боль во время танца туауте. Иннеллин, любовь моя, отпускаю тебя. Уходи с миром.

140